* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

473 В. П. Ф И Г Н Е Р . 474 онной среде, вошел в соглашение с главой петербургского сыска — Судейкиным и не только выдал всех, кого знал, но и решился купить свободу ценой деятельности в ка­ честве провокатора. Получив ее под формой побега, он явился ко мне в Харьков и от­ дал меня в руки жандармов, прикрывшись будто случайной встречей со мной преда­ теля Меркулова, вызванного для этого в Харьков. Эта фикция обеспечила Дегаеву дальнейшую карьеру провокатора. Но он не выдержал роли, поехал осенью за гра­ ницу к Тихомирову и Ошаниной, покаялся им, и они обещали сохранить ему жизнь, под условием убийства Судейкина. В де­ кабре 83-го года при его участии это было совершено Дегаев в обширной записке выдал правитальству всех, кого знал лично или со слов других. Он погубил всю военную ор­ ганизацию, все народовольческие группы и связи. Мой арест был каплей в массе его предательства. И когда и я и вся органи­ зация оказались в руках правительства — моментально по телеграмме его агент пре­ рвал переговоры с Тихомировым и Оша­ ниной о перемирии с Нар. Волей,—и затем был издан манифест о коронации. Я была арестована 10 февраля 83 г. и до суда меня держали в Петропавловской крепости, где я провела, в совершенно изо­ лированной камере, 20 месяцев. Условия бы­ ли суровые: прогулка —15 мин.; свидания раз в 2 недели — 20 мин. через 2 решетки в расстоянии аршина одна от другой. Оди­ ночество и безмолвие действовали губи­ тельно; голос исчез; пропадала даже охота выходить на свидание, которое только на­ рушало равновесие, не давая никакого удовлетворения. Моральное потрясение, когда через год после ареста я узнала о предательстве Дегаева, сразило меня, и величайших усилий воли стоили мне дни суда и то „последнее слово", которое я д о л ж н а была произнести, как представи­ тель партии. Первое время, как это бывает обыкновен­ но, я жила лихорадочной внутренней жиз­ нью. Необычайность обстановки и положе­ ния, когда все привычное, внешнее обры­ вается и исчезает,—мышление, со всей силой возбуждения, обращается внутрь,— и мне, как, вероятно, большинству лиц, попадающих в тюрьму после долгой революционной дея­ тельности и, благодаря ей, не имевших до­ суга для самоуглубления, пришлось впервые восстановить в памяти всю мою жизнь— с момента, когда появилось отчетливое сознание, и до последней минуты свободы; припомнить все влияния, все этапы раз­ вития моей личности, а затем обозреть годы участия в революционном движении с 76 по 83-й год. Эта напряженная сосре­ доточенная умственная работа по своей новизне и содержанию была увлекательна, интересна и плодотворна. Она запечатлена в записке, написанной мной вместо пока­ заний; она сохранилась в архивах и помо­ гла мне создать книгу „Запечатленный Труд". В сентябре 1884 г. меня судили воен­ но-окружным судом в Петербурге вме­ сте с 13 товарищами народовольцами. Я была приговорена к смертной казни, ко­ торая была заменена каторгой без срока, и затем с семью сопроцессниками была заключена в Шлиссельбургскую крепость, куда из Алексеевского равелина были от­ правлены ранее осужденные народовольцы и некоторые карийцы. В Шлиссельбурге началась наша долго­ летняя тюремная страда. Она описана во 2 ч. моей книги с подзаголовком: „Когда часы жизни остановились". Режим заточения был построен по образцу французской Бастилии 17-го—18-го века. Если б впо­ следствии он не был смягчен—никто из нас не вышел бы живым в силу одних матери­ альных условий; я не говорю уж о мораль­ ных. Изоляция была полная не только от всего живого и всех живущих, но и друг от друга. Сумасшествие и самоубийство стояли перед каждым. 13 лет мы не имели переписки с родными, и во все, более чем 20-летнее, пребывание в к р е п о с т и ни один из нас не имел свиданья. Мою роль в тюрьме определил М. Ю. Ашенбреннер в своих воспоминаниях в „Былом" (1907 г.). Мои протесты, единич­ ные и коллективные, описаны в „Запечатлен­ ном Труде". Решающим моментом для моего поведения по отношению к тюремщикам и крепостному режиму было заключение в карцер, в который я попала на 3-м году заточения, защищая товарища (Попова). Многое мне пришлось передумать тогда, чтобы составить твердое решение о том, как вести себя дальше. Решением было: по незначительным, каждодневным пово­ дам—борьбы не поднимать (т. к. она ведет только к еще большим унижениям), но в серьезных случаях бороться до с м е р т ­ ного конца. Целые 15 лет не было обстоятельств, ко­ торые заставили бы меня действовать ак­ тивно. Но в 1902 году, на 18-м году заклю­ чения в Шлиссельбурге и 20-м после ареста, случай представился. Вследствие необду­ манного поступка Попова, неизвестного никому из товарищей, кроме С. Иванова *), нам, без объяснения причин, начальство объязило, что мы вновь будем подчинены железному режиму первых годов заточения. Тюрьма в 1902-м г. этого не вынесла бы, и, чтоб заставить департамент полиции *) Панов, имея офяц. разрешение писать род­ ным, сделал попытку переслать матери письмо к ней тайно, чгрез жандарма.