Павел I Петрович

Павел I Петрович

- император всероссийский, сын великого князя (впоследствии императора) Петра Федоровича и великой княгини (впоследствии императрицы) Екатерины Алексеевны, урожденной принцессы ангальт-цербстской, род. в С.-Петербурге 20 сентября 1754 года; титул цесаревича получил 27 декабря 1761 года, 29 сентября 1773 г. вступил в 1-й брак с принцессой гессен-дармштадтской Вильгельминой, нареченной при св. миропомазании Наталией Алексеевной; с 26 сентября 1776 г. был во втором браке с принцессой виртембергской Софией-Доротеей, нареченной в св. миропомазании Марией Феодоровной; вступил на престол 7 ноября 1796 г.; скончался в С.-Петербурге в ночь с 11-го на 12-е марта 1801 г.; от второго брака имел четырех сыновей; 1) Александра Павловича (род. 12 декабря 1777 г.), 2) Константина (род. 27 апреля 1779 г.), 3) Николая (род. 25 июня 1796 г.) и 4) Михаила (род. 28 января 1798 г.) и шесть дочерей: 1) Александру (род. 29 июля 1783 г.), 2) Елену (род. 13 декабря 1784 г.), 3) Марию (род. 4 февраля 1786 г.), 4) Екатерину (род. 10 мая 1788 г.), 5) Ольгу (род. 11 июля 1792 г.) и 6) Анну (род. 7 января 1795 г.).

Павел Петрович - великий князь (1754-1796)

Великий князь Павел Петрович родился к величайшей радости бабушки своей, императрицы Елисаветы Петровны, и всей России: его рождением обеспечивалось престолонаследие в роду Петра Великого. Императрица Елизавета видела в мдаденце-внуке залог будущности своей империи и приняла на себя заботы о его воспитании. "Только что спеленали его, - рассказывает Екатерина, - как явился по приказанию императрицы духовник ее и нарек ребенку имя Павла, после чего императрица тотчас велела повивальной бабушке взять его и нести за собою, а я осталась на родильной постели... В городе и империи была великая радость по случаю этого события. На другой день я начала чувствовать нестерпимую ревматическую боль, начиная от бедра вдоль голени и в левой ноге. Боль эта не давала мне спать, и, сверх того, со мною сделалась сильная лихорадка; но, несмотря на то, и в тот день я не удостоилась большого внимания. Впрочем, великий князь на минуту явился в моей комнате и потом ушел, сказав, что ему некогда больше оставаться. Лежа в постели, я беспрерывно плакала и стонала; в комнате была одна только Владиславова; в душе она жалела обо мне, но ей нечем было помочь. Да и я не любила, чтобы обо мне жалели, и сама не любила жаловаться: я имела слишком гордую душу, и одна мысль быть несчастной была для меня невыносима; до сих пор я делала все, что могла, чтобы не казаться таковой... Наконец, великий князь соскучился по моим фрейлинам: по вечерам ему не за кем было волочиться, и потому он предложил проводить вечера у меня в комнате. Тут он начал ухаживать за графиней Елизаветой Воронцовой, которая, как нарочно, была хуже всех лицом".

Этот простой рассказ царственной матери Павла Петровича об обстоятельствах, сопровождавших его рождение, ясно показывает, под какими несчастными предзнаменованиями появился на свет великий князь-младенец: семейная драма, происходившая в среде императорской фамилии, уже дала направление его будущности. Жертва политических рассчетов, баловень царственной бабушки, Павел Петрович при самом рождении встречен был полным равнодушием ничтожного отца и слезами гениальной матери, до глубины души прочувствовавшей свое унижение и бессилие: мало того, что у нее отняли первенца-сына и навсегда оторвали от семейных радостей, но ради этого же ее первенца бросили ее на произвол судьбы и как бы сделали его ее соперником: возвеличивая сына, унижали мать.

Крещение Павла Петровича совершено было при пышной обстановке 25 сентября. Свое благоволение к матери новорожденного императрица выразила тем, что после крестин сама принесла ей на золотом блюде указ кабинету о выдаче ей 100000 p. После крестин при дворе начался ряд торжественных праздников по поводу рождения Павла: балы, маскарады, фейерверки, длились около года. Ломоносов в оде, написанной в честь Павла Петровича, желал ему сравниться в делах с великим его прадедом, пророчил, что он освободит Святые места, перешагнет стены, отделяющие Россию от Китая. Манифест 7 октября 1754 г. о рождении великого князя Павла Петровича начинался словами: "Всемогущему Господу Богу благодарение!" Тогда же посланы были для сообщения родственным дворам о счастливом событии в императорском семействе: в Вену - камергер Сиверс, в Цербст - капитан Хрущов и в Стокгольм - камергер великокняжеского двора Сергей Васильевич Салтыков, вслед за тем назначенный посланником в Гамбург.

Празднуя рождение внука, императрица Елизавета по-прежнему не щадила материнских чувств Екатерины: для нее на первом плане были лишь "интересы империи". Увидеть сына в первый раз после родов Екатерине пришлось только чрез шесть недель, когда она принимала очистительную молитву. Тогда императрица во второй раз пришла к ней в комнату и велела принести к ней Павла. "Он показался мне очень хорош, - пишет Екатерина, - и вид его несколько развеселил меня, но как скоро молитвы были окончены, императрица тотчас приказала унести его и сама ушла". В третий раз Павла показали матери по ее просьбе лишь весной, по случаю отъезда великокняжеской четы в Ораниенбаум; чтобы добраться до его спальни, она должна была пройти чрез все покои государыни и нашла его в страшной духоте. Но умная, европейски образованная мать не могла сразу подавить в себе естественной заботливости о сыне и издали, со скорбью, следила за направлением, которое давала первоначальному его воспитанию добродушная, но строго придерживавшаяся старозаветных русских традиций императрица. Павла Петровича, как помещичьего сынка, сдали постепенно на руки невежественной женской дворне, со страхом заботившейся только о том, чтобы беречь и холить барское дитя, оставшееся без всякой родительской ласки и призору: еще до крестин Павел едва было не умер от молочницы. "Я должна была, - пишет Екатерина, - лишь украдкой наведываться о его здоровье, ибо просто послать спросить о нем значило бы усумниться в попечениях императрицы и могло быть очень дурно принято. Она поместила его у себя в комнате и прибегала к нему на каждый его крик; его буквально душили излишними заботами. Он лежал в чрезвычайно жаркой комнате, во фланелевых пеленах, в кроватке, обитой мехом черных лисиц; его покрывали одеялом из атласного тика на вате, а сверх того еще одеялом из розового бархата, подбитого мехом черных лисиц. После я сама много раз видала его таким образом укутанного; пот тек у него с лица и по всему телу, вследствие чего, когда он вырос, то простуживался и заболевал от малейшего ветра. Кроме того, к нему приставили множество бестолковых старух и мамушек, которые своим излишним и неуместным усердием причинили ему несравненно больше физического и нравственного зла, чем добра".

Это общество нянь и мамушек в первые годы жизни Павла имело на него крайне вредное влияние и в других отношениях: они содействовали развитию воображения впечатлительного ребенка; это были те же женщины, которые усыпляли императрицу чесанием пяток и занимали ее рассказами о домовых и привидениях. Еще в раннем детстве нервы Павла расстроены были до того, что он прятался под стол при сколько-нибудь сильном хлопанье дверями. В уходе за ним не было никакой системы. Случалось, что он ложился спать или очень рано, часов в 8 вечера, или же часу в первом ночи. по прихотям; случалось также, что ему и ночью давали кушать, когда "просить изволит". Бывали случаи и простой небрежности в уходе за ним. "Один раз он из колыбели выпал, так что никто того не слыхал. Пробудились поутру - Павла нет в колыбели; посмотрели - он лежит на полу и очень крепко опочивает". Между тем, слабое здоровье великого князя еще в младенчестве его требовало особой заботливости. По словам придворных его медиков, он с самого рождения подвержен был припадкам, происходившим от кислот, преобладавших в желудке и пищеприемных путях, а приходя в возраст, подвергся другим болезненным припадкам, которые имели последствием худощавость. По распоряжению Елизаветы доктор Фусадье после рождения Павла шесть недель жил в одной комнате с великим князем и ночью был при нем безотлучно; затем Фусадье ночевал около Павла лишь во время его болезни, сменяясь с другим врачом Кондоиди, но вообще, оба доктора ежедневно посещали великого князя. Надзор за Павлом, вероятно, стал слабее с тех пор, как императрица Елизавета стала весьма редко посещать своего внука, отдав его всецело на руки приставниц: быть может, не без умысла, они так напугали Павла императрицей, что он трясся при одном взгляде на нее, и Елизавета вынуждена была приходить к внуку лишь изредка; то же бывало, и по тем же причинам, с доверенным другом императрицы, графиней Маврой Егоровной Шуваловой. Обедали с великим князем бедные дворяне, жившие при дворе: Иван Иванович Ахлебинин, Савелий Данилович и мамушка Анна Даниловна; доктора стояли тут же, но не обедали, а нянюшки служили. Это общество окружало Павла и при Федоре Дмитриевиче Бехтееве, который назначен был в 1758 г. быть воспитателем великого князя. В первый же день своего вступления в должность Бехтеев посадил Павла учиться грамоте, а с ним вместе Ивана Ивановича, Савелья Даниловича и Анну Даниловну, которые притворялись, что грамоте не умеют. В этом же году четырехлетнего Павла стали одевать в тогдашнее модное платье. "Когда парик и платье поспели, - рассказывает Порошин, - то няня окропила их святой водой, и с того времени Павел всякий день ходил в парике".

9 декабря 1757 г. у великой княгини Екатерины Алексеевны родилась дочь, нареченная Анной. Подобно брату, и она отдана была на руки тем же нянюшкам и бабушкам, но уже 7 марта 1759 г. скончалась. Екатерину до такой степени удаляли от ее собственных детей, что она не могла их видеть иначе, как с особенного в каждом отдельном случае разрешения императрицы. Еще весной 1758 г. Екатерина заявляла, что, так как она лишена утешения видеть детей, то ей все равно, жить ли от них в ста шагах или в ста верстах. Лишь в конце царствования Елизаветы великая княгиня получила дозволение видеть сына раз в неделю.

Женскому царству в воспитании Павла наступил конец, и то не сразу, лишь на шестом году его возраста, когда, в день его тезоименитства, 29 июня 1760 г., назначен был главным его воспитателем в качестве обер-гофмейстера генерал-поручик и действительный камергер Никита Иванович Панин. Еще за месяц до вступления Панина в должность, мамы и нянюшки начали пугать им Павла так же, как ранее пугали его императрицей. "Однажды, - говорит Порошин в рассказах о детских годах Павла Петровича, - когда Панин обедал у государыни, подослал Павел Петрович посмотреть его: сказали, что парик с узлами и старик угрюмый, а Панину было в это время только 42 года. В другой раз, увидя в Петергофе, что идет старик в парике, в голубом кафтане, с обшлагами желтыми бархатными, Павел Петрович заключил, что это Панин, и неописанно струсил для того, что уже рассказано было, что, как скоро он определится, то не будет допускать ни Матрену Константиновну, ни других женщин, и все веселости отнимут". Неудивительно, что вступление Панина в новую должность сопровождалось слезами его маленького воспитанника. Больших усилий стоило Панину приучить к себе своего воспитанника и удалить от него привычное для него общество: товарищей-сверстников около Павла не было, а за своими обедами он стал видеть лишь степенных, солидных "кавалеров", к нему приставленных, и разных Елизаветинских вельмож, приглашаемых к великокняжескому столу. Жаль было в первое время ребенку своих прежних собеседников. "Для чего Ивана Ивановича и Савелья Даниловича нет тут за столом по-прежнему?" - спросил он Панина за ужином. "Не должно", - был сухой ответ нового воспитателя. Великий князь расплакался. В растворенную дверь Павел увидел свою прежнюю собеседницу Мавру Ивановну и попросил поставить для нее прибор, но Никита Иванович запретил. Слезы пошли у Павла, со слезами из-за стола встал, со слезами и в постель лег. На третий день, когда Павел увидел, что накрыт был для обеда большой стол, и что будут сидеть с ним много кавалеров, то "взвыл почти" и во весь день в слезах был; Иван Иванович и Савелий Данилович также присутствовали за обедом, но, увы, уже стоя, за стулом Павла. Иван Иванович заплакал, и Никита Иванович выслал его; только Савелий Данилович, стоя, утешал бывшего своего питомца. "И по определении уже Никиты Ивановича, - говорит Порошин, - бабы все до 1761 г. были при великом князе и спали все с ним в одной комнате по-прежнему. В 1761 г. начал уже спать с великим князем в одной комнате Никита Иванович, так, как и ныне (1764 г.) спит. А бабы по утру приходили переменять белье, также и днем".

Совершенно "отлучены были бабы" от великого князя лишь после смерти императрицы Елизаветы, в 1762 г.: они получили пенсию и только три-четыре раза в год являлись к Павлу с поздравлениями. Зато, когда Павлу исполнилось шесть лет, его сочли нужным вывести на придворную сцену, указать ему на его общественное значение: его стали возить во дворец на парадные спектакли и обеды; мало того, иностранные посланники должны были представляться ему на торжественных аудиенциях.

Это, действительно, оказалось нужно, не столько для Павла, разумеется, сколько для честолюбивых интриганов, наполнявших двор состарившейся императрицы и стремившихся выдвинуть великого князя на политическую арену, руководясь при этом своими личными выгодами; в числе этих честолюбцев был и сам воспитатель Павла Панин. "Во время болезни блаженной памяти государыни императрицы Елизаветы Петровны в декабре месяце 1761 г., - рассказывает Екатерина в одной из своих записок, - слышала я из уст Никиты Ивановича Панина, что трое Шуваловы: Петр Иванович, Александр Иванович и Иван Иванович, чрезвычайно робеют о приближающейся кончине государыни императрицы и о будущем жребии их; что от сей робости их родятся у многих окружающих их разные проекты; что наследника ее все боятся; он не любим и не почитаем никем; что сама государыня сетует, кому поручить престол; что склонность в ней находят отрешить наследника, неспособного, от которого много имела сама досады, и взять сына его семилетнего и мне поручить управление, но что сие последнее, касательно моего управления, не по вкусу Шуваловым. Из сих проектов родилось, что посредством Мельгунова Шуваловы помирились с Петром III, и государыня скончалась без иных распоряжений". На смертном одре императрица Елизавета просила, однако, Петра Федоровича доказать ей свою признательность любовью своей к сыну своему и ее внуку. Любви этой, впрочем, Петр III ничем не проявил в короткое время своего царствования. Напротив, в манифесте своем о делах Петра, возбуждавших всеобщее неудовольствие, Екатерина прямо объявляла впоследствии, что Петр даже не желал признать Павла своим наследником и что в его царствование она с сыном "видела себя в гонении и почти крайнем отдалении от императорской фамилии". Действительно, в манифесте о восшествии на престол Петра III не были упомянуты ни императрица Екатерина Алексеевна, ни наследник Павел Петрович, а в форме клятвенного обещания указано было, что "наследники будут избираемы и определяемы по высочайшей его величества воле"; лишь в форме церковных возношений великому князю Павлу Петровичу придан был титул "цесаревича". Было общим мнением, что император, влюбленный в графиню Воронцову, желал вступить в брак с ней и заключить Екатерину в крепость, и что ту же участь готовил он и своему сыну. Занятый в часы досуга попойками со своими приближенными, Петр не уделял времени своему сыну, а между тем Павел уже в то время обнаруживал много свойств, принадлежавших Петру, а не Екатерине. Эти особенности великого князя, не любимого отцом, должны были, рано или поздно, поселить отчуждение к нему и в сердце матери, скорее, чем кто-либо, заметившей это сходство. Малолетний Павел Петрович, конечно, не понимал отношений, существовавших между его родителями. В ночь на 27 июня 1762 г. Павел Петрович был страшно напуган, когда его внезапно разбудили и под охраной отряда войск перевезли из Летнего дворца в Зимний, и здесь Панин всю ночь провел в одной постели со своим воспитанником. Испуг мальчика был так велик, что у него появились болезненные припадки. Между тем, рано утром на другой день, решивший низложение Петра III с престола, Панин повез его к Казанскому собору, куда для принятия присяги бежали возле кареты великого князя едва одетые солдаты. Екатерина провозглашена была самодержавной императрицей, а Павел объявлен был ее наследником; чрез несколько дней затем услышал он о скоропостижной смерти отца. В августе 1762 г. во время коронации Екатерины у великого князя повторились болезненные припадки, и он захворал настолько серьезно, что боялись даже за его жизнь и приложены были все заботы к его выздоровлению. Замечательно, что, по свидетельству Панина, великий князь, вообще проявлявший признаки доброго сердца, как только начал оправляться после своей болезни, сам стал просить устроить в Москве больницу для бедных; больница эта названа была Павловской, и в память ее основания выбита была медаль, на одной стороне которой находилось изображение Павла Петровича, а на другой - аллегорические фигуры с надписью: "Свобождаяся сам от болезни, о больных промышляет".

В это время Екатерина начала уже думать о выборе воспитателя для сына: она ценила способности Панина, но не уважала его, как человека, и даже считала, что он может быть игрушкой в руках других. Сначала она пыталась ослабить влияние Панина на Павла приглашением к сыну в качестве воспитателя известного Даламбера: как блестящий представитель французской литературы, жаркой поклонницей которой была Екатерина, он был совершенно уместен, по ее взгляду, при воспитании великого князя, а как иностранец не мог возбудить ревности Панина, который, действительно, и сам присоединился к приглашению Екатерины. Императрица написала Даламберу собственноручное письмо, в котором искренно говорила, что воспитание сына так близко ее сердцу и что Даламбер так ей нужен, что, быть может, она слишком настаивает на своем предложении и просит его приехать в Россию со всеми его друзьями. Хотя Екатерина при этом предлагала Даламберу самые выгодные условия, но он не принял приглашения, как думают, потому, что не был уверен в прочности положения на троне самой императрицы. Быть может, поручая Панину в 1763 году управление коллегией иностранных дел, императрица предполагала отвлечь Панина от Павла и очистить дорогу для иного влияния на сына. Смутные обстоятельства первых годов царствования Екатерины заставили ее отказаться от первоначальной своей мысли, и Панин, укрепившись на своем месте силой вещей, сделался в глазах всех как бы опекуном Павла Петровича. С тех пор Екатерина постоянно была, по ее собственному выражению, "в превеликом амбара", если дело шло о Павле и ее мнения могли не совпадать с мнениями Панина, и это "амбара" матери не могло не отражаться на ее отношениях к сыну.

Никита Иванович Панин был одним из замечательных деятелей русской истории XVIII века, вполне характеризующих эпоху, в которой он жил и действовал. Он, насколько мог, старался содействовать правильному воспитанию великого князя: ежедневно посещал Павла, присутствовал на его уроках и никогда вне дома не отпускал его от себя; казалось, не было такой мелочи в жизни Павла, которой бы не интересовался Панин. Но задачи воспитания наследника престола ясно обозначены не были, и никаких образцов в этом деле для Панина не существовало, если не считать неудачных Остермановских проектов для воспитания Петра II. В виде руководства выставлялись лишь общие места и отвлеченные идеи. Сама Екатерина, в бытность свою великой княгиней, написала, напр., следующие строки: "По моему мнению, при воспитании царственного сына должны быть приняты два начала. Они состоят в том, чтобы сделать его добродетельным (bienfaisant) и вселить в нем любовь к правде. Это сделает его любезным в глазах Бога и людей".

Панину пришлось самому наметить для представления императрице Елизавете особую воспитательную программу, применяясь к духу времени и потребностям общества и не вдаваясь в подробности, которые определялись сами собою - жизнью и обстоятельствами. Вследствие этого, воспитание Павла Петровича приняло постепенно французский характер. Еще при Елизавете французский язык вошел в обычай высшего русского общества, а при Екатерине образовалась наклонность к изящному чтению, началось поклонение французской просветительной литературе; даже "модные щеголи" и "светские вертопрашки" беззаботно "фельетировали модные книжки без всякой дистракции". Естественно, поэтому явилась мысль, что и воспитание великого князя должно было вести на французский лад, по образцу воспитания французских дофинов, с обычной обстановкой французской школы того времени. Идеалы рыцарских добродетелей навсегда сроднились с душой Павла: мужество, великодушие, стремление к правде и защита слабых, уважение к женщинам всегда вызывали сочувствие царственного мальчика. Прочтя однажды историю мальтийского ордена, он долго не мог успокоиться, живо воображая себя мальтийским рыцарем. Вместе с тем, окружавшее царственного мальчика офранцуженное общество нечувствительно и незаметно передавало ему и другие качества, бывшие следствием французского влияния: эстетическую впечатлительность, слабонервность и, как плод усердного чтения французских псевдоклассиков, некоторую высокопарность в словах и поступках. Любопытнее всего то, что даже немцы, бывшие при Павле, и сам Панин, воспитанный при немцах, также вполне подчинялись французскому влиянию. Разговоры, выбор книг для чтения, театральные представления, все в окружавшей Павла обстановке отвечало этому направлению, тем более, что Павел проводил все время исключительно среди взрослых, а за его обедом часто присутствовали екатерининские вельможи, не стеснявшиеся при мальчике в выражении своих чувств и мыслей. Лишь изредка, по праздникам и на уроках танцев, Павел пользовался обществом сверстников, из которых князь Александр Борисович Куракин, племянник Панина, и граф Андрей Кириллович Разумовский пользовались особым его расположением. Между тем, в мнении своем о воспитании Павла Петровича, Панин упоминал, что "воспитатель его должен с крайним прилежанием предостерегать и не допускать ни делом, ни словами ничего такого, что хотя мало бы могло развратить те душевные способности, с которыми человек на свет происходит". Эта прописная истина была, очевидно, одним из тех общих мест, которые вполне приспособлялись и приспособляются к любым нравственным идеалам общества в известную эпоху и прекрасно уживаются с ними. Поэтому неудивительно, что на Павле Петровиче сказались все достоинства и недостатки французского воспитания. Он полюбил внешность, декорации, любил щеголять своими костюмами. Веселый, живой, светски любезный великий князь еще десяти, одиннадцати лет занят был "нежными мыслями" и "маханием". В дневных записках его воспитателя Порошина сохранились живые свидетельства чересчур ранних "любезных" свойств Павла. "Шутя говорили, что пришло время великому князю жениться. Краснел он и от стыдливости из угла в угол изволил бегать; наконец, изволил сказать: "Как я женюсь, то жену свою очень любить стану и ревнив буду. Рог мне иметь крайне не хочется. Да то беда, что я очень резв: намедни слышал я, что таких рог не видит и не чувствует тот, кто их носит". Смеялись много о сей его высочества заботливости". В другой раз с разрешения Екатерины и в сопровождении Панина и графа Орлова Павел отправился посетить фрейлин, живших во дворце. "Возвратясь к себе, изволил его высочество с особливым восхищением рассказывать о своем походе и, кто ни приходил, изволил спрашивать: "отгадай, где я был сегодня?" После рассказов вошел в нежные мысли и в томном услаждении на канапе поваливался. Подзывая Порошина, говорил, что он видел свою любезную (фрейлину Чоглокову, с которой он начал "махаться"), и что она час от часу более его пленяет. Потом читали "Dictionnaire encyclopédique". Его высочество сыскал там слово "amour" и читал на него изъяснение". "Спрашивал Панин у его высочества, в кого он ныне влюблен. Признавался его высочество, что он влюблен, а в кого не сказал. Наконец говорил Панин, чтобы он, по крайней мере, ему сказал, давно ли он влюблен. На сие отвечал его высочество, что в следующем декабре месяце (1765 г.) год будет". Панин не считал нужным противодействовать этой влюбленности. Спустя месяц, "его высочество очень много танцевать изволил с своей любезной и махал весьма приметно". "Признаться надобно, - замечает Порошин, - что сегодня она особливо хороша была и приступы его высочеотва не отбивала суровостью"; Панин же "шутил над великим князем, как он прежде влюблен в княжну Хованскую, а ныне и играть комедии "La fête d'amour" с ней не хочет. Говорил Панин, что "c'est le dépit amoureux" и т. д.

Окружавшее Павла общество "не было лениво или непослушно в странах Цитерских" и думало, что и он со временем не будет таким; но все-таки потворствовать преждевременному развитию чувственности в 10-летнем мальчике и распалять его воображение не следовало ни при какой системе воспитания. Нервность и восприимчивость Павла заметны были в нем еще в детские его годы; сила воображения его была так велика, что, по свидетельству Порошина, "он так ясно и живо себе представлял, как бы то уже пред ним действительно происходило". Напряженность и следовавшее за ним расстройство воображения несомненно связаны были с общей болезненностью организма Павла и расстройством пищеварительных органов, которым страдал он со дня рождения. Напряженность воображения вызывала за собой и крайнюю неустойчивость впечатлений мальчика. Обладая замечательной памятью, тщательно подмечая все мелочи и подробности в окружавшей его обстановке и людях, Павел жил всегда более впечатлениями, не следуя рассудку или сознательно определившемуся чувству. Его отношения к внешним предметам всегда были в зависимости от быстро сменявшихся идей, которые он связывал с ними в своем воображении и которые могли льстить его чувствам, а не были последствием точного их знания и оценки. Оттого легко было понравиться Павлу, но было еще легче без видимых причин навлечь на себя его нерасположение: малейшего, часто кажущегося несоответствия какого-либо лица с затаенными чувствами и мнениями Павла было совершенно достаточно, чтобы он изменил о нем свое мнение; из пустой, ничтожной подробности Павел быстро воссоздавал себе целую картину, часто существовавшую лишь в одном его воображении; на основании случайного признака выводил о лице решительное заключение, произносил о нем окончательные приговоры. Достаточно было иногда как бы случайно брошенного слова, мимоходом высвказанной кем-либо мысли, чтобы Павел Петрович, остановившись на них, сам дошел до крайних выводов. По живости своей он немедленно прилагал их к делу, а стремление к защите воображаемой правды и самолюбие заставляло его упорствовать на них до последней крайности; мало того, даже придя впоследствии к сознанию сделанной им ошибки в оценке какого-либо лица, Павел сохранял в себе неприятное о нем впечатление, потому что вид его напоминал ему эту ошибку, оскорблял его самолюбие. Чтобы управлять Павлом, нужно было постоянно подогревать его впечатления, направлять их постоянно по одной и той же колее. "Его высочество, - замечает Порошин, - будучи весьма живого сложения и имея наичеловеколюбивейшее сердце, вдруг влюбляется почти в человека, который ему понравится. Как никакие усильные движения долго (в нем) продолжаться не могут, если побуждающей силы при том не будет, то и в сем случае круглая прилипчивость должна утверждена и сохранена быть прямо любви достойными свойствами того, который имеет желание полюбиться. Словом сказать, гораздо легче его высочеству вдруг весьма поправиться, нежели навсегда соблюсти посредственную, не токмо великую и горячую от него дружбу и милость. Часто на его высочество имеют великое действие разговоры, касающиеся до кого-нибудь отсутствующего, которые ему услышать случится. Когда при нем говорят что в пользу или в похвалу какого-нибудь человека, такого человека после видя, его высочество склонен к нему является; когда же, напротив того, говорят о нем невыгодно и хулительно, а особливо не прямо к его высочеству с речью адресуясь, но будто бы в разговоре, мимоходом, то такого великий князь, после увидя, холоден к нему кажется". Отсюда рождались мнительность и подозрительность Павла ко всем, кто имел несчастье чем-либо ему не понравиться: он как бы желал отыскать дурную сторону во всех его действиях и так же односторонне проникал в его мысли. Как почти все слабонервные и впечатлительные люди, Павел весьма часто, подчиняясь первому впечатлению, сперва постановлял решение, а потом уже старался подыскать ему разумные основания. В этом отношении постоянное пребывание царственного мальчика среди взрослых было для него положительно вредно: находясь в их обществе на положении равноправного члена, Павел чувствовал всю шаткость своих суждений и составлял себе мнения с чужого голоса, подчиняясь случайному авторитету того или другого из своих собеседников. В обществе взрослых он должен был чувствовать себя как в тисках; отсюда - постоянная боязнь попасть как-нибудь впросак, отсюда - застенчивость, родная сестра самолюбия, у Павла, всегда столь чувствительного. Все эти качества, присущие характеру Павла Петровича уже в детские его годы, развиваясь постопенно, становились мучительными для него самого и были нестерпимы для окружающих, потому что по горячности и запальчивости он быстро приводил свои решения в исполнение, не давая себе времени и труда обдумать их, и едва сдерживал порывы своих чувств, поражая всех несдержанностью своих слов и действий и напоминая ею своим собеседникам так памятного им своего родителя. Однажды за столом Павел до того ожесточился, что приятель Панина, ежедневный посетитель обедов великого князя, Сальдерн, тут же заметил: "c'est une têtе de fer", и Павла выслали из-за стола. Наставник Павла Эпинус говорил про него: "голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке; порвется эта ниточка, машинка завернется, и тут конец и уму, и рассудку". От природы добрый и мягкий, как воск, Павел иногда искупал порывы своей раздражительности чистосердечным раскаянием, слезами, просьбами о примирении, но не всегда возможно было исправить раз сделанное зло. "При самых наилучших намерениях вы можете заставить себя ненавидеть", сказал однажды Павлу другой его наставник Порошин, сердечно его любивший. Живой, задорный характер великого князя выражался и в его внешности: это был мальчик с подвижным, выразительным лицом, с несколько вздернутым носиком и добрыми, подкупающими глазами. Он слегка картавил и любил нюхать каждый новый предмет. Сидеть долго на одном месте было для него противно природе: он постоянно бегал и подпрыгивал. И в этом отношении напоминал он собою Петра Феодоровича, подпрыгиванье которого на похоронах Елизаветы Петровны, по рассказу Екатерины, возбудило всеобщее нарекание и ложные толки, как признак неуважения к памяти почившей.

Насколько по характеру своему Павел напоминал отца своего, настолько по свойствам ума и способностям он являлся отражением матери. Ум Павла был наблюдательный, меткий. Остроумие его и веселость всегда увлекательно действовали на собеседников, а ответы его были быстры и находчивы; память великого князя была изумительна. К сожалению, незавидной обстановке физического и нравственного воспитания Павла соответствовала, хотя в меньшей мере, обстановка и умственного его развития. Образовательный курс, по взгляду Панина и современного ему общества, должен был иметь целью украшение ума, подобно тому, как эстетическая обстановка воспитания должна была содействовать украшению жизни. Сначала до 14-летнего возраста Павлу преподавали Закон Божий, математику, историю, географию, физику, языки: русский, французский и немецкий, причем "в начале все обучения не прямою наукою, но больше наставлениями были производимы". Учение велось довольно беспорядочно, без определенной программы, и запас общеобразовательных знаний великого князя и умственный его склад определялись не столько учебными занятиями его в строгом смысле этого слова, сколько личными взглядами лиц, окружавших Павла, преимущественно его наставников и воспитателей, а также выбором книг для чтения. И здесь мы встречаемся с проявлениями господствовавшего в то время в русском обществе влияния французской культуры. Французская просветительная литература в сочинениях ее корифеев: Вольтера, Монтескье, Руссо, Дидро, Даламбера, Гельвециуса и в массе других сочинений, из которых многие теперь уже позабыты, с увлечением читалась русским образованным обществом. Их предлагали для чтения и Павлу, правда, без всякой системы, но с искренним желанием ввести великого князя в круг европейской образованности. Пища эта для 10-12-летнего мальчика была не совсем удобоварима, но Павел, всегда жадный к знанию, с усердием предавался чтению, чаще всего в обществе воспитателя своего Порошина, хотя, как видно, скучал иногда от безбрежного моря произведений, бывших ему и не по летам, и не по развитию. "Куды как книг-то много, ежели все взять, сколько ни есть их, - заметил он однажды Порошину, - а все-таки пишут, да пишут". - "Говорил я его высочеству, что для того все пишут, да пишут, что много есть еще вещей и дел, совсем не открытых и не известных, которые мало-помалу открываются, и что многие известные и открытые требуют объяснения и дополнения; что чтение человеку, чем он выше над прочими, тем для него полезнее; что между миожеством книг весьма много есть дурных и посредственных, для чего надобен необходимо выбор". Из записок Порошина мы знаем, что Павел перечитал с ним целый ряд сочинений франзузских историков и познакомшился с лучшими произведениями французской поэзии: Расина, Мольера, Детуша и др. Важно было, конечно, то, что Павел читал их не один, а с Порошиным, который по поводу прочитываемого всл длинные беседы со своим воспитанником и умел обращать его внимание на мысли, более важные и существенные, постоянно разъясняя и комментируя их. Содержание этих бесед было самое разнообразное: о земледелии и коммерции, о финансах и банках, об обязанностях государя, о знатности и чинах, о богатстве и бедности и т. д. Это был, при начитанности Порошина и его любви к Павлу, своего рода образовательный курс, стоивший десятка учебных курсов заурядных. Благодаря этому, на Павле менее, быть может, чем на других русских того времени, знакомство с французской литературой отразилось утратой привычки к размышлению и заимствованию у французских писателей общих мест, общепризнанных истин и готовых шаблонов, облеченных в красивые фразы. Сам Панин, между тем, требовал, чтобы Павел "из славных французских авторов" некоторые места наизусть выучивал, "где заключаются хорошие сентенции", и чтобы он выучивал несколько сцен из какой-либо французской трагедии "и декламировать научился". Вследствие этого у Павла надолго сохранилось пристрастие к французской литературе; этому много содействовали и его наставники французы Левек и Лафермьер, бывший, вместе с тем, его библиотекарем. Немецкой литературы Павел чуждался и немецкого языка не любил: он казался ему грубым и тяжеловесным.

Если Павел Петрович не успел совсем офранцузиться и если "вольтерьянство" не коснулось души его, то этим он обязан был законоучителю своему знаменитому Платону и своему другу-наставнику Семену Андреевичу Порошину.

Платон, еще в сане иеромонаха приглашенный преподавать Закон Божий Павлу Петровичу самой императрицей, уважавшей его выдающийся ораторский талант, был одним из образованнейших русских людей того времени; в то же время свойства его простого, величаво-невозмутимого характера приобрели ему всеобщее расположение. Сдерживая себя в обществе, Платон все-таки вполне достиг своей цели - воспитал в Павле религиозное чувство и преданность к православной вере. Вступив в должность законоучителя, Платон заметил, что "новопроникшие философические начала, угрожающие не только религии, но и политической основательной связи, требуют всеприлежной предосторожности". "Поэтому он избрал наилучший способ противодействия этим началам: показывать всегда согласование уставов и событий, заключающихся в Святом Писании, с естественным разумом